Дача под Афоном
Посвящается Рокки «Каппа-9» Бальбоа
Дача? Детские воспоминания. Отъезд: суета с подушками, с шелестящими газетой «Правда» стопками тарелок, с кастрюлями, туго набитыми сгустками из необходимых в дачной жизни свитеров и шерстяных носков. Керогаз – помнит кто-нибудь это латунное чудище, сладко пахнущее керосином? Я – да. Крик водителя грузовика Сергеича: «Хозяйка, да поехали уже! У меня еще ездка сегодня!»
Приезд – привыкание. Распаковывание тарелок из мятых газетных листов. Сырость дачного дома. Водворение керогаза в красном углу кухоньки, благоухающей странно-уютным запахом негородской готовки. Первое купание в тинистой речке, когда со страхом сползаешь по скользкому берегу в холодную темную воду.
Потом – дачная жизнь. Зудение комаров. Вихляющие поездки на велосипеде «Родина» по тропинкам, перегороженным, словно «спящими полицейскими», бугристыми корнями отечественных сосен: о, как красна их кора и как чудесны свежие мутовки на ветках! Холод и волглое белье: нормальное русское лето. И поход в ближайшую деревню к молочнице бабе Зине. У нее две козы с продольными зрачками и с пушистыми сережками под горлом. Зовут их незамысловато – Катька и Машка. Еще в деревне живет местный философ и пьяница Анатолий. Когда он на воздусях возвращается домой с железнодорожной станции, его жена Анна Ивановна напускает на непутевого мыслителя петуха Кольку: тот ему прыгает на загривок и бешено клюет в плешивое темя. История про Сократа, как я потом понял.
Температура в раю - сорок в тени
Дача, в общем. Рай, который я считал ушедшим. Но вдруг я его снова обрел, далеко от глинистой подмосковной речушки. Это дача моих греческих друзей, находящаяся в промежутке между вторым и третьим пальцами (если угодно, между второй и третьей ногами) полуострова Халкидики, недалеко от Айос Орос, то есть святой горы Афон. Помолитесь за меня, молчальники из афонских скитов, да развяжется у меня язык, чтобы смог рассказать о греческом дачном рае, но и запечатайте мне уста, не позвольте болтать лишнее.
На дачу надо ехать из города. В данном случае это Салоники. Там есть все, чтобы сбежать подальше. Шумные улицы, на которых много автомобилей и людей, университеты, музеи, памятники архитектуры, ночные клубы, христианские святыни, магазины, рестораны, мутное море, жуткая жара, назойливые политические новости, и вообще – там хорошо. Как обычно, как положено. Но уехать горожанину на дачу очень хочется.
Особенно когда из монастыря Влатадон, где находится Институт патрологических исследований, угнездившегося в Верхнем городе, возле византийских стен, над Эгнатийской дорогой, ведшей когда-то из Рима в Константинополь, начинают возбужденно орать павлины. Их крики разносятся над Салониками как призывы муэдзинов – над Царьградом. Когда приближаешься к ним – они оглушают не только криками, но и великолепием разворачиваемых с механическим треском хвостов. Зачем ортодоксальные богословы, погруженные в изучение наследия святых отцов Церкви, развели у себя многохвостое стадо этих великолепных уродов – Бог весть. Я предполагаю, чтобы напоминать себе о тщетности бытия. Чтобы помалкивать: ведь Салоники – это город, где учил величайший мастер отрицательной теологии, исихаст Св. Григорий Палама. А также (верю, поскольку бессмысленно) для увеселения детишек, прыгающих вокруг вольера и изображающих из самих себя павлинов.
Я не дитя и не монах, а павлины для меня – последнее напоминание о том, что пора спасаться на даче. Да и всякие мысли об уж больно эзотерической павликианской ереси, бытовавшей в Салониках, начинают роиться в голове. Мы запихиваем сумки в «Мерседес» водителя, господина Панайотиса, он торопит: «У меня сегодня еще одна ездка». И мчимся сперва по долине, потом по низким горам, следуя указателям «Уранополис» и «Святая Гора».
Каково ехать на дачу в сторону Небограда и Афона?
Панайотис тормозит машину в деревеньке, надо сделать еще покупки, чтобы не голодать на даче и не страдать абстиненцией. Но – три часа пополудни, вся Греция праведно спит, как она это делает со времен Солона до нынешних общеевропейских. Бакалейно-москательная лавка закрыта. Ни лимонов, ни зубной пасты, ни йогурта, ни хлеба, ни вина нам не полагается. И правильно, говорим мы себе. По грехам нашим. Но тут господин Панайотис, кириакос Всесвятой, забывает о следующей ездке и начинает бешено звонить в звонок, колотить кулаком в сонный железный занавес: как так? Гости на дачу едут, а вы, господа лавочники, изволите почивать на эллинских лаврах? И дверь отворяется, и заспанный юный грек продает нам и Colgate, и артосы, по-русски называемые хлебами, и йаурти, и краси, то есть вино, и американские детергенты, и туалетную бумагу, и лимоны, и полуторалитровую бутыль из—под «Кока-Колы», полную циппуро. О нем – ниже. Исихаст Св. Григорий Палама, уже посматривающий с Афона, меня убеждает помалкивать.
И вот мы здесь. На даче. В промежности пальценогого полуострова Халкидики. Под Солнцем и под Луной. Лежа на спине в море под жарким бездонным небом, молча наблюдаем в темноте, как от наших конечностей рассыпаются фосфоресцирующие звездочки. А в черной бесконечности – звезды, звезды и звезды. Вспомнить, что ли, об Иммануиле Канте и его фразе: «Что меня изумляет в мироздании? Нравственный закон внутри людей и звездный небосвод над ними». Глуповато? А вот и нет. Конечно, Кант слегка наврал. Исихасты его поправят. Мы же пока просто пытаемся купаться в воде, пропитанной звездами, и мы – на даче.
Мировое дерево
Дача? Уютнейший домик под черепичной крышей. Рядом – древнее, огромное дерево, дикая груша. Хозяева этот дом когда-то построили потому, что есть это великое дерево. Они угнездились под его сенью. В первую ночь, спасаясь от жары, я попытался спать под ним. Но оно – весь мир, населенный множеством живых существ. В темноте, под звездами, жалили комары и комарики, с ветвей сыпались муравьи разного цвета и роста, над головой зудела, жужжала и верещала всевозможная жизнь. Да еще и шакалы на холме завывали на манер хора античной трагедии. А когда из—за Святой Горы начало выкатываться солнце, подняли высокое бешенство цикады и кузнечики. В полусне я привык к благодатному, сухому звону и треску акрид – да—да, это те самые насекомые, которыми питались отцы-отшельники, – тут послышалось звяканье колокольцев. Я вскочил. Под ногами путалась и нутряным голосом истошно орала тощая щенная кошка, у которой, как у афонского монаха, изо рта торчали крылья и усы здоровенной акриды. А звякали жестяными колокольчиками овцы, пасшиеся на соседнем, недавно сжатом овсяном поле. Потом зарокотал трактор. Потом приехал какой-то комбайн.
Затем возле дома появилась стая свиней и начала, смачно хрюкая, пожирать груши-паданцы. Издалека мелодично заблеяли козы. Над головой воцарился раскаленный добела лазурный небосвод. И в долине разнесся душераздирающий вопль из мегафона: «Карпуссия!!! Карпуссия!!!». «Арбузы!!! Арбузы!!!». Это приехал со своей автолавкой зеленщик. И наступила исихия. И зашелестели под теплым ветром оливковые деревья.
Исихия, то есть спокойствие
Но зачем мы приехали на дачу? В том числе – чтобы купаться в море. До моря, по жаре, пригнувшись, перебежками, заслоняясь зонтом от ярого солнца, благодаря которому в перегретых головах древнегреческих мудрецов рождались великие идеи, – а там в воду. Плюх! И – никого на пляже. Никого! Это в июле-то? В Греции? Бедные, бедные курортники, переступающие друг через друга на пропахших потом, солнцезащитным кремом и суетными мыслями пляжах Крита, Миконоса и Корфуѕ А Святая Гора, то прячась в раскаленной дымке, то вздымаясь мощным конусом, молча говорит: «Не перегрейся. Не перекупайся. Не думай о преходящем. Не думай о том, о чем не думаешь». А я и не думаю. От жары и плеска волн я опровергаю распространенную идею о том, что слова и мысли как—то связаны. Я больше не уверен, что умею хоть как—то думать и говорить. Я – дачник-исихаст, бессмысленно разглядывающий свой пупок, в котором поселилось некоторое количество песчинок. Но все же прислушиваюсь к телепатическим мэсседжам афонских молчальников и бреду обратно, в цивилизацию, в словесность.
Словесные
Между морем и дачей на полпути – пансион «Белая башня». Его хозяин Илиас с утра сидит под навесом и пьет циппуро. Циппуро – это местный виноградный самогон, в который, чтобы отбить сивуху, добавляют много аниса. Иногда кажется, что весь мир пахнет циппуро. Илиас – бывший таксист из Салоник, комсомолец и коммунист, считающий, что все зло в мире – от американцев. Завидев бредущих с пляжа русских дачников, он поднимает стакан и оглашает окрестности криком: «Я сас! Калимера! Двадцат пат!». Не зайти под навес – невозможно. Зачислят в американцы. По мере того, как «двадцат пат» превращается в «патдедзят», а Эйкумена начинает благоухать циппуро, Илиас все более квалифицированно рассуждает о кинофильмах «Чапаев», «Отец солдата», «Андрей Рублев» и «Цвет граната». Потом запевает «Катюшу» и с хохотом возглашает: «Зито Ленин! Зито Сталин! Зито Коккино стратос!» То есть: «Да здравствует Ленин! Да здравствует Сталин! Да здравствует Красная армия!»
Точно так же монах-молчальник с Афона выходил на скалистый берег, в который бились волны, и, нарушая обет, хохотал: «Хаос! Хаос!» Любовь Илиаса к Красной армии не связана только с циппуро, хоть оно, безусловно, является важнейшим стабилизатором его сознания. Илиас – собиратель вещей, идей и людей. Он коллекционирует прохожих, он собирает предметы: под навесом у него «Музей македонской и халкидикийской материальной культуры». Здесь загадочные крестьянские орудия неолитической эпохи, сделанные лет пятьдесят назад, ржавые котлы, пластинки греческой поп-музыки 60-х годов, архаические домкраты и керогазы, фотографии усатых героев Гражданской греческой войны, проломленные мотоциклетные шлемы, олеография, изображающая эллинскую гусар-девицу, бравую капитаншу Бубулину, а также – почему-то гравюра с видом Вены времен императрицы Марии-Терезии. И глиняная печка, в которой Илиас по вдохновению обугливает шашлыки.
Куда до Илиаса его тезке, нашему знаменитому художнику Илье Кабакову с «тотальными инсталляциями». А почему? Потому что Илиас, ведомый страстью к словесному и вещественному хаосу, в красном углу своего музея повесил свой Декалог. Важнейшая из десяти заповедей от Илиаса гласит: «Люби людей, даже если они не люди». И собирает Илиас не только прохожих, склонных к говорению на языках, но и живых существ, словами не владеющих. По той причине, подозреваю, что они всего ближе к подвижникам со Святой Горы, тихо посвистывающим из своих обителей на слоняющихся по пляжу, полям и холмам болтливых мирян. Но о бессловесных – позже.
Кто словесные здесь, кроме дачников? Упомянутый уже зеленщик, приезжающий два раза в неделю не только с арбузами, но и с прочими необходимыми овощами и фруктами. Еще – два раза в неделю из рупора разносится «Псария!!! Псария!!!». «Рыба!!! Рыба!!!». Прибыл рыбник со свежими дарами моря. А каждое утро подкатывается голубой фургончик булочника, он же молочник, доставляющего дачникам артосы, пироги с сыром и шпинатом, сыр, молоко и йогурты. Ближайший магазин в десяти километрах, в деревне, на горе. Пешком не добредешь. Иногда кто—то да подвезет. Так что надо запасаться.
А в километре – две таверны и телефон-автомат. В одной таверне, которая «Дионисос», кормят предпочтительно отличной рыбой. В другой, «Элени», предлагают замечательные сувляки и кефтедес, то есть шашлыки и котлетки. И там, и там главный напиток – смолистое вино-рецина марки «Маламатина» ценой евро за поллитра. На этикетке нарисован пионер-двоечник, опрокидывающий в горло стакан. Из живота у него торчит заводной ключ. Что странно, после пяти поллитр «Маламатины» заворота кишок не происходит, зато начинает сильно болеть голова и кажется, что ты спутник Ясона, сидящий в просмоленном брюхе корабля, отправившегося на поиски совершенно тебе не нужного Золотого руна.
Зато в «Дионисосе» можно купить сигареты. Вы знаете, что такое дачник, оставшийся без сигарет? Он начинает скручивать сигары из листьев растущего по соседству эвкалипта.
Граница с небом на замке
А верстах в пятидесяти от дачи – Афон, Святая Гора. У ее подножия – Уранополис, Небоград. Небесного здесь мало. Возможно, было давно, когда тут, на землях, подаренных монахами, поселились беженцы из турецкой Каппадокии. Сейчас это душный многолюдный курорт: толпы, рестораны, магазины, «антикварные» лавки, набитые новодельными иконами и греческой рухлядью сомнительного свойства. Что же, дабы попасть на Святую Гору, надо сперва нагрешить и помучиться.
Я на Афон не попал, не пошел, не поплыл туда. Я не настолько православен, чтобы топтать одну из величайших православных святынь. А просто так заниматься туризмом – нет уж. Если всякие, руководимые праздным любопытством, попрутся на Святую Гору, то что от нее останется? И совершенно правильно делают жители этой страннейшей монашеской республики, что всяких туда не пускают. Прежде всего они ни под каким видом не пускают особей женского пола. У них там даже домашний скот только с яйцами. Ну, это их дело.
Святая Гора – не Греция. Это некое отдельное государство, никем, кроме Греции и самого Афона, кажется, не признанное. Чтобы оказаться там, надо объяснить резоны своего визита и получить визу. Могут и отказать. Такие случаи бывают с католиками, протестантами и прочими инославными и иноверными. Среди русских, которые по идее православные, отказников пока вроде не было.
В общем, на Афон я не пошел. Постоял возле границы.
Стена почти как в Берлине в былые времена, только пониже. Колючая проволока поверху. В джипе в обнимку с автоматом дремлет греческий пограничник. Висят плакаты, грозящие нарушителям границы Святой Горы всякими карами, вполне мирского, впрочем, характера. В стене – решетчатая ржавая калитка, запертая на навесной замок. При всем неправославии я почувствовал молчаливые слова, падающие с Афона. А еще лучше их, по-моему, чувствует пьяница Илиас и бессловесные твари, которым он, как Адам, нарекает имена.
Бессловесные
У овец с колокольчиками имен, возможно, нет. У них коллективный разум. Насчет свиней – не знаю. Я бы их назвал Медеей, Агамемноном, Демосфеном, Платоном и Псевдодионисием. У коз, наверно, есть. Думаю, похожие на имена их российских соплеменниц: что-нибудь вроде Марица да Йоргица. Зазвав на очередные «двадцат пат», Илиас продемонстрировал свое очередное приобретение, трогательную козочку по имени Летисия Каста. При ближайшем рассмотрении козочка оказалась козликом и была, с подачи русских дачников, перенаречена в Егорушку. Илиас кормил Егорушку молоком из соски и учил сидеть на стуле. Егорушка терпеливо сидел.
Имя тощей кошки, питавшейся акридами и пробудившей меня, было Дженнифер Лопес. Быстро сообразив, что от дачников будет какой-никакой толк, она в три ходки принесла котят: рыжую Галину Уланову, рыжую Сетру (названную почему-то в честь марки грузовиков) и пятнистого Пардалиса. Дачникам пришлось запасаться не только пищей для себя, но и кошачьими консервами. При Илиасе в «Белой башне» остались мрачноватый Сарафьянос Маврос – Черный Сарафан – и флегматичный бесхвостый сиамец Коломбо. Родился он без хвоста и наречен был, скорее, не в честь придурковатого американского детектива, а потому что «колобо» по-гречески значит «недоделанный». А кто из нас доделан полностью? Только колобки. Господи, спаси от доли колобка.
Раньше у Илиаса было три песика. Один в прошлом году пал смертью храбрых в бою со свирепыми бродячими собаками. Илиас завернул его останки в греческий флаг, похоронил на холме и трижды отсалютовал из охотничьего ружья. Остались Поко-Пико и Рокки, он же Каппа Эниа, то есть К-9.
Черно-белый Поко-Пико – собачка рассудительная и без лишних сантиментов. Похожая на тех, что изображены на картинах Гейнсборо. На дачные хлеба он пристроился, ужинать в «Дионисос» и в «Элени» ходил, но хранил подобающую джентльменскую дистанцию.
Не то Рокки, почему-то вдруг переименованный Илиасом в К-9. Это – трогательное, нежнейшее существо из породы тех, кого в православной церкви называют «святыми простецами». К дачникам он прилепился не ради земной пищи – он ее и не просил, а принимал как дар небесный, с трепетом. Привела его к нам вера в то, что мы – существа, наделенные некой благодатью. Как объяснить ему, что он обманывается? Он был неразлучен с нами. Он был нашим ангелом.
Каково было Рокки пересекать под палящим солнцем выжженное поле на коротеньких лапках, изнывая от жары в шубе, похожей на руно овцы? Но он бежал на три шага впереди, время от времени останавливаясь, чтобы выкусить надоедливую блоху или задрать лапку, отмечая свой путь. Он, вырыв глубокую ямку в песке, лишь бы добраться до хоть какой-то прохлады, изнывал на пляжном зное. И ведь воды-то он боялся страшно, как адского пламени, но, грустно насторожив уши, сидел у кромки прибоя, смотрел: не бросим ли мы его, не уплывем ли в неведомую даль? И слушал беззвучные слова с Афона, растворявшиеся в зыбком синем воздухе.
А когда за нами снова приехал кириакос Панайотис, перевозчик Летейский, и мы, погрузив скарб в его «Мерседес», покидали дачу, Рокки долго и безуспешно бежал на коротеньких лапках за нами, не веря, что мы покидаем его мир.
Грустно. Но мы не ангелы. Мы не можем вечно жить в раю, в обители Рокки, вестника-простеца, бессловесно рассказавшего о том, что рай может быть очень печален, иначе он – не рай, а куда страннее.
Где это место, между каких рек? Его исконные обитатели просили нас не разглашать географию. А то понаедут всякие, вытопчут его пажити, смутят его покой дурным шумом.
Так что ищите сами. Возможно, обрящете.
Никита Алексеев
№ 27 30.07.2002 "Иностранец"